После осмотра Опука, Дюбуа де Монпере хотел добраться до почтовой станции Аргын, (эта станция ныне не существует, находилась на отрогах Парпачского хребта недалеко от поселка Ленинское, который мы часто проезжаем  в наших турах по Крыму, по дороге в Опукский заповедник; примечания курсивом Странника Дори, в дальнейшем  - прим. С.Д.), расположенную в 30 верстах от горы.

Теперь это земли заброшенные и пустынные, (этой пустынностью и малолюдностью они нас и привлекают в первую очередь в наше время, но некогда все было не так.
Я думаю, всем путешествующим по этим местам в наше время туристам, будет интересно узнать как было здесь 150 лет назад;
Какие были традиции, как жили народы в этой местности.
Наблюдения записанные в этой статье приводятся европейцем, интересен его взгляд на этот особый колорит крымского востока, у меня даже появилась идея  устроить такой этнографический ужин прим.С.Д.).

Я думаю туристы, не раз путешествующие со мной в этих местах, особенно бывавшие на туре по восточному Крыму c посещением земель Киммерийских, глядя на эту карту смогут представить себе маршрут путешествия Дюбуа де Монпери и вообразить себя путешествующими вместе с ним.
Ниже привожу описание Дюбуа де Монпере своего интересного путешествия в этой местности в 1833 году:

«Пусть те, кто хочет знать, что значит путешествовать среди ногайских татар, (Монпери называет так степных татар, по типу более похожих на монголов, в отличие от горных, которые являются отатаренными потомками других народов; прим. С.Д.), следуют за мной в течение этого долгого дня, когда один, не зная языка, я был вынужден подвергнуться всем капризам обитателей степи.
Часть Керченского полуострова, от Аргына до Таврической гряды, бедна источниками.
Чтобы поправить дело, татары роют бассейны в грунте, укрепляя стенки; это единственный способ напоить скот.
Полуостров почти лишен растительности, нет ни рощицы; татарский скот все уничтожил; однако кое-где можно обнаружить остатки лесов, в старину покрывавших часть полуострова.
Я имел приказ губернатора, обязывавший предоставлять мне лошадей в деревнях.
Те, которых мне дали в Опуке, были так плохи, что мы могли ехать только шагом.

Мой татарский проводник, которым был ни больше, ни меньше как деревенский омбаши, (деревенский староста; прим. С.Д.), приносил какие только мог извинения, говоря, что у них в деревне нет ни овса, ни сена, ни травы.
Он подал мне надежду, что в ближайшей деревне дела пойдут лучше.
Тем временем северный ветер дул что было силы.
Куйясс был первой деревней, где у нас была остановка. (ныне не существует, по всей видимости Монпери здесь что-то напутал, ближайшая деревня до Опука была так же ныне не существующая Кир-Кояш, которая находилась за Кир-Кояшским озером; ныне видны лишь ее следы и фундаменты - прим. С.Д.).

Однако она находилась лишь в трех верстах от Опука, на вершине плато, за пересохшим озером.
В ней не было воды, и каждый день упряжка из четырех быков должна была отправляться к источнику Киммерика в 4,5 верстах отсюда.
После трех верст езды ждать еще два часа, пока приведут свежих лошадей из деревни Табуны, (не знаю такой; прим. С.Д.), не слишком весело, особенно находясь при этом в самой убогой татарской хижине, которую только можно встретить в степи, без окон и каких-либо удобств, кроме очага с горящей соломой.

Омбаши не мог предложить мне другого приюта, кроме хижины для гостей, которая имеется в каждой деревне и где община оказывает гостеприимство.
Общее правило таково, что нельзя требовать, чтобы татары провожали вас дальше ближайшей деревни.
Мулла стал моим новым проводником до деревни Узунлар, что в 8 верстах от Куиясса: у нас были хорошие лошади, и мы поехали рысью, оставляя слева изолированную скалу и озеро Ильтар-Алчик. (так он назвал Узунларское озеро и гору Кончек; прим. С.Д.).
Узунлар (по-татарски виноградники), (здесь у Монпери неточность и неверный перевод. Это родоплеменное тюркское слово имеет отношение к указанию длины  - «узун» - длинный; прим. С.Д.), находится в низине, на оконечности озера, посреди залежей складчатой глины.
Я нашел здесь лишь изнуренную лошадь, которую омбаши, кривоногий, с покрасневшими глазами, без церемоний отнял у татарина, который только что привел своих верблюдов из степи.
Что сказать об усердии несчастного животного, которое только что гоняло верблюдов с их широкими шагами.

Проводник, которого мне дали до деревни Чокуль, (ныне не существующей на территории полигона; прим. С.Д.), отстоящей на три версты, шел пешком быстрее, чем я верхом на моем скакуне; отчаявшись заставить двигаться мою лошадь, я поменялся ролью с проводником и прошел пешком между озером и оконечностью Аккосова вала, (Киммерийский вал или Ассандров; прим. С.Д.), который кончается между деревнями Чокуль и Узунлар.
В Чокуле — никакого омбаши, никто не отвечает на наш призыв; все прячутся: тогда мой проводник, собрав все свое мужество, провожает меня до Кенегеза, (Ныне село Прудниково; прим. С.Д.), в 1,5 верстах отсюда, где меня поджидают другие превратности.
Нет омбаши; хижина для гостей закрыта; ключ в кармане у омбаши; мой проводник оставляет меня у двери и уходит.
Я останавливаю прохожих, которые отводят меня к омбаши, хорошо зная, что он отсутствует.

Наконец, один татарин сжалился надо мной и отвел меня к старому мулле, который зажег огонь из кизяка (Паллас называет сухой навоз или кирпич из навоза по-русски) и дал мне кусок хлеба, в то время как послали в степь за лошадьми.
Они были превосходны, и вскоре я прибыл в Даутели, (Марфовка; прим. С.Д.), большую деревню с источниками приятной воды и двумя большими мечетями, из которых одна была украшена минаретом.

Их изящество контрастировало с бедностью мечетей в деревнях, которые я только что проезжал и где видел лишь убогие темные хижины с войлоком вместо ковра посредине и ничего более: они не выбелены и не оштукатурены; вестибюль с проваленной крышей и полуразвалившейся стеной не прибавляет им вида.

Новая остановка; было 4 часа вечера, а я проделал всего 21,5 версты.
На этот раз омбаши дал мне повозку, вроде русской телеги, и я надеялся ехать прямо в Аргын; но, к несчастью, на моем пути появилась еще одна деревня по имени Седжеут (возле поселка Фонтан на Парпачском хребте;прим. С.Д.): мой проводник ни за какую цену не захотел идти дальше; он передал меня, как тюк с товаром, омбаши новой деревни, и уехал, не взяв платы.
Приближалась ночь; я умолял омбаши отправить меня как можно быстрее в Аргын.
Вместо ответа он показал мне на небо и заявил, что дальше следовать невозможно.
— Бояр, (обращение татар к русским, соответствующее «сударь», «господин»), оставайтесь у нас, — сказал он.— У вас?
Но у меня нечего есть!
— Это неважно; у нас еды и питья в изобилии: мы отлично вас устроим; у вас будет хороший хозяин и хорошая постель, и завтра, с первым криком петуха, мы дадим вам хорошую повозку, которая отвезет вас в Аргын.
К тому же у нас Байрам (праздник), и сегодня никто не станет вас провожать: это невозможно.
Против таких доводов нечего было возразить, и я со вздохом последовал за омбаши, который привел меня в дом одного из первейших обитателей деревни; это был высокий старик с античными чертами лица, контрастировавшими с чертами ногайцев, к которым он явно не принадлежал.

Расположившись у очага, где горел кизяк, я думал о долгом вечере, который мне придется провести, подавляя зевоту, когда омбаши пришел за мной, и пригласил к одному из деревенских богачей, у которого справляли праздник, о котором я ничего не мог знать, поскольку перечень татарских праздников не указывает ничего подобного в канун 6 ноября.
В этот день никто не должен ничего есть до захода солнца.
Омбаши провел меня через низкие двери не более 4 футов высоты, и я оказался в гостиной именитого татарина. Это также Восток в Европе.

По всему периметру комнаты, имевшей 15 футов в длину и столько же в ширину, шел низкий диван, покрытый ковром татарской выделки.
Середина пространства с полом из убитой глины была покрыта большим серым войлоком, на котором стоял очень низкий табурет со свечой.
Напротив двери хозяин в коричневой суконной накидке, подбитой желтым мехом, сидя по-турецки, поглаживал небольшую бороду; он поприветствовал меня, в согласии со всем обществом, словами «кош-келдим» (добро пожаловать) и указал место рядом с собой.

Дюжина татар в шубах из овчины и черных барашковых шапках на голове уже собрались, и каждую минуту прибывали новые приглашенные.
Каждый в дверях, держась прямо и прижав руку к сердцу, произносил традиционное «кош-келдим», на что все собрание отвечало «Аллах раз ол-суне» (Бог воздаст).
Некоторые татары, возможно приезжие, совершали другую церемонию.
Начиная с самых почтенных, которые протягивали им правую руку, они держали ее в обеих руках и подносили ко лбу, обходя таким образом все собрание.
Когда мулла или хаджи (паломник в Мекку) входил, каждый вставал, и на этот раз у него брали руку, чтобы поднести ее ко лбу: для них были оставлены почетные места.
Самые молодые довольствовались лишь приветствием и удалялись в соседнюю комнату, где могли вволю предаваться играм и веселью.

Вскоре прибыла музыка. Музыка в Седжеуте!
Бог мой, какой шум: мои уши все еще содрогаются от ужаса: однако оркестр состоял только из флажолета, имеющего вид кларнета, пронзительный звук волынки и из огромного барабана.
Лишь татарские и цыганские уши способны выдержать подобную гармонию.
Барабанщик славился во всей округе ловкостью обращения со своим инструментом.
Следуя мелодии флажолета, он то замедлял, то ускорял темп: то это была тяжелая и неторопливая поступь верблюда, то рысь лошади; или слышалась пальба из ружей целого полка вперемешку с артиллерийскими залпами; наконец, это звучало как батарея орудий 48 калибра, пробивающая брешь в стене, которая рушилась; бравый барабанщик не жалел сил; он стучал, рискуя продырявить свой барабан, дабы вызвать восхищение присутствующих, которые, казалось, обратились в слух.

Меня спросили, нахожу ли я это приятным; что ответить на такой коварный вопрос?
Я сказал им, что да, и вызвал их одобрение этой похвалой, которую другие сочли бы подозрительной, видя меня в этой низкой холодной хижине, где я был зажат среди 20 татар, вынуждавших меня слушать этот шум и гром в клубах синеватого дыма от курительных трубок.
Чтобы почтить меня окончательно, в честь моего прибытия исполнили избранный отрывок, позволявший судить о мастерстве музыкантов; и в самом деле, я признаю, что барабанщик был отличным артистом в своем роде, столько умения он вкладывал в свои рулады на инструменте;

Наконец, они пошли играть в другое место, развлекая молодых людей и женщин.
В течение этого времени, к семи часам с половиной, подали первый ужин.
Табурет перевернули; наверх поставили большой поднос из луженой меди, полный кусочками жирной баранины, разрезанными в форме карамелек, и пять-шесть сортов печенья, в виде хвороста, в форме розетки, квадратиков и самых разнообразных фигур.
Женщины вложили сюда все их искусство.

Принесли также рагу из птицы; ели мед с лепешками, правда, из плохо пропеченного теста, так что даже несколько татар, как и я, решили их отложить.
Когда с угощением было покончено, первый мулла (их было не менее четырех, и я сидел между двумя из них) прочел обычную молитву, протягивая руки, как бы желая, чтобы на них полили сверху водой; потом он провел ими по лбу и бороде, что проделали и все присутствующие.
На десерт затем была музыка.

Угощение было лишь предвестием ужина, который давался в полночь, согласно обычаю, и в течение четырех долгих часов ожидания вежливость не позволяла мне покинуть занимаемый мной угол в этом почтенном собрании, где можно было пошевелиться лишь затем, чтобы поменять точку опоры, с одной согнутой ноги на другую.
Я видел, что многие не произнесли и четырех слов в течение этого долгого промежутка времени, и их единственным занятием было набивать трубку за трубкой, курить и стучать ею о табурет, вытряхивая пепел.

Разговор едва шел, и эти величественные физиономии, эти белые бороды, эта неподвижность и медленно струившийся дым создавали впечатление, что я присутствую на собрании богов на Олимпе, которым воскуряют фимиам.
Но одного взгляда на собрание было достаточно, чтобы это приятное видение исчезло; широкие круглые лица, подобные полной луне, черные брови, выгнутые дугой подобно аркам моста, черные, как и волосы, широко расставленные глаза, выступающие скулы, короткие сплющенные носы, большой рот — все это не имело ничего общего с Грецией и героями Гомера: я был кимвром, заблудившимся посреди гуннского племени.
По-видимому, и моим хозяевам стало казаться, что время тянется слишком долго: так как, по примеру арабов, один из них принялся его сокращать, рассказывая какую-то историю.
Рассказчик, предавшийся вдохновению, был мулла, мой сосед справа, высокий мужчина 60 лет с черной поседевшей бородой, с продолговатым лицом, на котором выступал длинный орлиный нос, разделявший черные глубоко сидящие глаза — человек, сильно отличавшийся от остального собрания и, несомненно, происходивший из какой-нибудь прибрежной деревни, где немало потомков киммерийской, таврской, готской, греческой и даже генуэзской народностей были вынуждены называть себя татарами.

Хотя я не понимал ничего из того, что он рассказывал, мне было интересно разглядывать и слушать его.
Его манера говорить медленно, выразительно, повторяя слова, прежде чем найти следующие, его поиск слов, причем кто-нибудь из собрания нередко подсказывал ему забытое выражение, все это воспринималось как его собственная импровизация.
Почти никаких жестов, едва заметное движение, которое должно зрительно помочь слову и мысли; полная противоположность восточным рассказчикам, жестикулирующим до такой степени, что они сами представляют свою историю в лицах.
Время от времени кто-нибудь осмеливался прервать его, чтобы пошутить или задать вопрос.

Что касается рассказчика, то он по-прежнему сохранял серьезность, несмотря на смех присутствующих, чьи вытянутые шеи, глаза, прикованные к рассказчику, и неподвижность, сходная с зачарованностью, могли бы стать сюжетом прекрасной жанровой картины.
Импровизатор, по-видимому, разделил свою историю на главы, так как он внезапно останавливался, уходил в себя на несколько минут, несмотря на явное нетерпение слушателей.
Эта история, прерываемая игрой на барабане, длилась вплоть до часа ужина: я не дослушал ее до конца; спрятанный между двумя муллами, моими соседями, я поглубже задвинулся в мой угол и, удобно опершись о подушку, уснул вплоть до момента, когда ощутил что-то вроде землетрясения...
Все собрание поднялось, чтобы скинуть свои громоздкие шубы; настал час праздника, и веселье охватило этих татар, которые обычно всегда сохраняют серьезность.
Для 18—20 присутствующих накрыли два стола: утиральники 10 локтей (локоть — 120 см. — Прим. пер.) длины переходили от одного к другому, образовав круг вокруг каждого стола.
Вошел слуга с большой деревянной миской и кувшином теплой воды и начались омовения, начиная с самого почетного гостя; настала и моя очередь: большой утиральник из грубого холста служил всем.

Этой церемонии посвятили немного времени, так как торопились перейти к еде.
На перевернутый табурет поставили большой медный поднос 4 футов в диаметре.
Каждый получил свою деревянную ложку; длинные ломти хлеба были разложены между каждой парой гостей, и ужин начался большого деревянного блюда, наполненного крупными бараньими костями, сваренными вместе с мясом и жиром: мулла взял первый кусок, и каждый набросился на них с аппетитом.

Мне досталось бы немного, если бы рассказчик, мой сосед, не позаботился обо мне; едва я начал есть, как блюд уже опустело.
Эти татары удивили меня непостижимой скоростью и с удовольствием, с которыми они поглощали огромные куски жира.
За первой переменой скоро последовало второе блюдо, состоявшее из отварных бараньих котлет, которые исчезли в мгновение ока, и блюдо было вскоре усеяно кусками полуобъеденных костей: впрочем, эти простые блюда были хорошо проварены.
На третью перемену нам подали суп с огромными кусками жирной говядины; ничего жареного.
Все ложки с жадностью устремились к общему котлу и когда в нем ничего не осталось, тотчас подали кипяченое молоко, в котором плавали маленькие кусочки теста, в которые были завернуты жирные кусочки. 
На пятую перемену торжественно появилось восточное блюдо — большая деревянная миска с рис тушенным в бараньем жире и украшенным изюмом.
От него ничего не осталось, не более чем от остальных блюд: аппетит татар сумел воздать ему честь.

Нашлись еще силы поглотить котел чорбы или вареного овса.
Чорба - это мелко рубленное мясо, сваренное с зерном (пшеницей или овсом) и тмином.
Кто побогаче, добавляет туда масло и пряности.
Чорбу готовят также из проса, сваренного в воде, куда добавляют катык или скисшее и загустевшее молоко.
Последнее блюдо сделало праздник полным: решили подать нечто похожее на щербеты Востока и Константинополя, для чего размачивали в течение 24 часов кусочки инжира в обычной воде, что придало им легкий сахаристый вкус.
В противоположность Востоку, это блюдо подали в глубоком сосуде с узким горлом и произошла борьба деревянных ложек, которые сталкивались и застревали в узком проходе.
Так завершилось пиршество, длившееся немногим более четверти часа; из напитков был подан только большой сосуд с водой, который переходил от одного к другому.

Мулла произнес слова благословения, затем началась церемония омовения рук, рта и бороды теплой водой.
Большой кусок мыла передавали из рук в руки, что было весьма кстати после жирной пищи.Когда поднос унесли, слуга подмел крошки с ковра, и музыканты вновь начали исполнение своих обычных пьес.
Ногайские татары не употребляют в пищу овощей; в их деревнях не разводят огородов, а держат лишь скотину и потому питаются лишь молоком, вареной бараниной и говядиной.
Среди блюд, не появившихся на столе, но широко распространенных, следует назвать каймак и брынзу, очень соленую. Каймак, блюдо восхитительное, получают, снимая раз за разом с кипящего молока жирную пенку и складывая ее в сосуд — это их масло.Было уже за полночь; я сделал знак моему хозяину, который сразу меня понял и, улыбаясь, отвел к себе.
Татарину не стоит труда приготовить постель.

Единственная его роскошь состоит в грудах матрасов толщиной в три дюйма, обтянутых ситцевой тканью с широкими разводами и сложенных втрое; из груды подушек, обтянутых той же тканью; из кучи плотных одеял подобных остальному.
В течение дня эти груды, сложенные в глубине комнаты, составляют ее богатство и украшение.
Таким образом, татарин может во мгновение ока приготовить дюжину постелей, которые он кладет одну подле другой на покрытом войлоком полу комнаты.
Мурзы, или татары побогаче, не довольствуются ситцем; у них все обтянуто шелком или атласом.

Я заснул, весьма довольный тем, что этот день уже кончился.
Разбуженный на заре моим хозяином, который совершал омовение и молитву, я высунул нос на улицу и испытал некоторое замешательство, увидев, что ветер принес снег и заморозки.
Потом успокоился и, в ожидании моего экипажа, присел погреться у огня, который уже пылал, распространяя приятное тепло в хижине, несмотря на окна без стекол и плохо пригнанные двери.

Мой хозяин присел рядом со мной, и вскоре его жена, еще одетая с вечера в праздничный наряд, тоже присела на корточки рядом с нами.

Лицо ее было приятным, хотя природа не забыла ничего из того, что характерно для ногайской породы: густые дугообразные брови, длинные волосы, черные и жесткие, зачесанные за уши и спускавшиеся на шею под покрывалом, в которое была закутана ее голова.
Большая голубая шуба, отороченная мехом, спускалась до колен.
Широкие турецкие панталоны из красной ткани с большими букетами скрывали ноги до щиколоток.
Разговор вращался вокруг того, как прошел праздник на женской и мужской половине, когда на пороге появилась дочь хозяина, девушка лет 15—16.

Она живо прогнала кота с уютного местечка у огня и сама присела на корточки, так что я имел возможность ее рассмотреть.
Я не видел существа более тонкого и стройного: это была роза на стебле тростника, ибо она была красива.
Ее отец был из породы горских татар, черты которых почти греческие, а мать происходила из ногайского племени; из этого получилось смешение, не лишенное приятности.
От матери она унаследовала черные глаза и волосы, а также ее красивые брови; но ее лицо, овальное, а не круглое, досталось ей от отца, напоминая лица красивых гречанок из Керчи.
Стройной талией она также отличалась от ногайских татар.

На голове она носила фес (красную шапочку) с большим золотым галуном, а на шее — цепочку и мелкие монеты.
Длинное голубое платье, открытое спереди, стягивало талию; юбка и широкие турецкие панталоны дополняли наряд.
Она смотрела на меня с любопытством, да и я без устали рассматривал ее, когда доложили, что экипаж подан.

Пора было ехать; невежливо забыв мою красивую татарку, я поспешил грузить свой багаж.
Увидев этот обещанный и столь хвалимый экипаж, я едва поверил своим глазам — это была пара быков, запряженных в двухколесную повозку с козлами!
Как можно было неспешно тащиться в подобной повозке с такими скакунами в то время, как сверху поливал дождь со снегом?
Я отправился в Аргын пешком и прибыл туда в час пополудни, тотчас взял почтовый экипаж и вечером удобно разместился в Феодосии, в гостинице «Город Константинополь», которую содержат немцы."